Джером Дэвид Сэлинджер
“Над пропастью во ржи” Глава 22.
Когда я вернулся, она накинула на голову подушку - я знал, что она так сделает - и лежа на спине, даже не захотела на меня взглянуть. Когда я подошел к ее кровати и сел рядом, она повернула свою забавное личико в другую сторону. Она изгнала меня к чертикам. Прямо как та фехтовальная команда в Пенси, когда я забыл их дурацкие шпаги в метро.
– Как поживает старая добрая Хейзел Уэзерфилд? – спросил я, – ты еще пишешь рассказы о ней? Тот, который ты мне прислала, у меня с собой - в чемодане. А он на станции. А рассказ очень хороший.
– Папа тебя убьет.
Вдолбит себе что-нибудь в голову, ее и не переубедишь.
– Не убьет. Самое худшее, что он может сделать – это задать мне встряску, а потом отправить в дурацкую военную школу. Это все, что он может сделать со мной. И вообще, меня уже здесь не будет. Я буду далеко. Возможно где-нибудь на ранчо в Колорадо.
– Не смеши меня. Ты даже не умеешь ездить на лошади.
– Я не умею? Чего там уметь! Они научат за пару минут, – ответил я, – не тереби это. Она трогала пластырь на руке.
– Кто тебя постриг? – спросил я, заметив ее дурацкую прическу. Ее постригли слишком коротко.
– Не твое дело, – ответила она. Она была иногда очень вредной. Настоящей врединой.
– Я думаю, ты снова не сдал все предметы, – проговорила она очень вредным голоском. Это вызывало смех. Она разговаривала, как чертов школьный учитель, хотя была маленькой девочкой.
– Нет, не все, – сказал, – английский я сдал.
Потом, смеха ради, я ущипнул ее за попку. Она лежит на боку, а зад торчит из-под одеяла, будто бы проветривается. Впрочем, взади у нее почти ничего и нет. Я ущипнул не больно, но она хотела ударить мне по руке, но промахнулась.
Вдруг она воскликнула:
– Ну и зачем ты снова это сделал?
Она имела ввиду, зачем я снова вылетел из школы. Мне стало грустно оттого, как она произнесла это.
– Господи, Фиби, не спрашивай меня. Я так устал от вечных распросов, – ответил я, – есть тысяча причин зачем. Это была одна из самых отвратительных школ, в которую я когда-либо ходил. Она полна фальши. И сволочей. Я никогда еще не видел столько сволочей в одном месте. Представь, сидишь и болтаешь с ребятами в чьей-то комнате, и кто-то хочет войти, и его ни за что не пустят, если он придурковатый и прыщавый. Все обычно запирали дверь на замок, когда кто-то хотел войти. У них было чертово тайное общество, я из трусости тоже вступил в него. У нас был один прыщавый зануда, Роберт Экли, который хотел вступить туда, но его не приняли просто из-за того, что он прыщавый зануда. Даже рассказывать об этом не хочу. Это была отвратительная школа, поверь мне на слово.
Моя Фиби молча слушала. Я видел это по ее затылку. Она всегда слушает, когда ей что-то говоришь. И самое забавное то, что она понимает все, что ей говорят. Она действительно понимает.
Я продолжал говорить о Пэнси. Я хотел выговориться.
– Даже если была там парочка хороших учителей, они все равно оказывались фальшивками, – сказал я, – был один старичок, мистер Спенсер. Его жена всегда угощала горячим шоколадом и всем прочим, и они выглядели очень даже мило. Но стоит увидеть его, когда директор школы, старик Термер, заходил в класс на уроке истории и садился на последнюю парту. Он всегда заходил и садился на последнюю парту на полчаса или час. Вроде как инкогнито, что ли. Посидит немного, а потом начинает перебивать старика Спенсера дурацкими шуточками. А сам Спенсер то и дело подхихикивает, как будто Термер какой-нибудь чертов принц.
– Не ругайся так много.
– Клянусь, у тебя бы там стошнило! – сказал я, – потом День ветеранов. У них есть такой День ветеранов, когда все сопляки, окончившие Пэнси чуть ли не с 1776 года, возвращаются и бродят здесь вместе с женами, детьми и остальными. Видела бы ты одного типа лет пятидесяти. Он постучал к нам в комнату и спросил, можно ли ему пройти в ванную. Ванная находилась в конце коридора – не знаю, зачем он спросил нас. И знаешь зачем она ему была нужна? Он хотел посмотреть на инициалы, которые он выцарапал на двери около девятнадцати лет назад, проверить, остались ли они еще здесь. Мы проводили его до ванной и должны были стоять там, пока он рассматривает свои дурацкие инициалы. И все время рассказывает о том, что дни, проведенные в Пэнси, были самыми счастливыми в его жизни, и дает нам кучу советов на будущее и все такое. Как же тоскливо стало! Я не говорю, что он плохой тип – даже наоборот. Но можно и не быть плохим, но нагонять на людей – можно быть хорошим и делать это. Все, что тебе нужно для этого – это давать паршивые советы во время рассматривания своих инициалов на двери. Может, все было бы не так плохо, если бы не его вздохи. Он никак не мог отдышаться после поднятия по лестнице. Ищет свои инициалы, а сам отдувается и сопит. Не знаю, смеяться ли над этим или плакать. Да еще одновременно поучает нас со Стрэдлейтером, чтобы мы извлекли из Пэнси как можно больше пользы. Господи, Фиби! Это необъяснимо. Мне просто отвратно все, что происходило в Пэнси. Я не могу объяснить.
Моя Фиби что-то ответила, но я ее не расслышал. Она лежала, уткнувшись ртом в подушку, поэтому я не слышал, что она говорит.
– Что? – спросил я, – убери подушку ото рта, а то я не могу тебя услышать.
– Ты недоволен всем, что происходит.
Меня расстроило, что она так сказала.
– Да, недоволен. Да. Недоволен. Не говори так. Зачем ты это сказала?
– Потому что это правда. Тебе не нравится ни одна школа. Ты недоволен тысячью вещей. Ничего тебе не нравится.
– А вот и нравится! Ты неправа! Ты очень ошибаешься! Зачем ты так говоришь обо мне? – сказал я. Она очень расстроила меня этими словами.
– Потому что я права, – ответила она, – назови хотя бы одну вещь, которая тебе нравится.
– Одну вещь, которая мне нравится? – сказал я, – Хорошо.
Проблемой было то, что я не мог сосредоточиться. Иногда это бывает действительно сложно.
– То есть назвать одну вещь, которую я очень люблю? – спросил ее я.
Она не ответила. Она сидела ссутулившись на другом конце кровати, будто на расстоянии тысячи миль от меня.
– Ну, ответь же, – сказал я, – вещь, которую я очень люблю или которая мне нравится?
– Которую ты очень любишь.
– Хорошо, – сказал я.
Я все еще не мог сосредоточиться. Вообще, я вспомнил о двух монашках, которые собирали пожертвования в изношенные соломенные корзинки. Особенно о той, что была в очках в железной оправе. И о парнишке, которого я узнал в Элктон Хиллс, которого звали Джеймс Касл, который не хотел брать назад слова об одном самовлюбленном типе, Филе Стейбле. Джеймс Касл обозвал его воображалой, и один из паршивых дружков Стейбла взял и настучал на него. Так Стейбл и еще шестеро ублюдков ворвались в комнату Джеймса Касла, заперли чертову дверь и пытались заставить его взять слова обратно, но он не стал. Тогда они взялись за него. Я даже рассказывать не буду, что они ему сделали – это очень мерзко – но он все равно не взял обратно свои слова, старый добрый Джеймс Касл. Если бы ты видела его: худой, маленький, слабый, руки, как карандаши. В конце концов, вместо того, что забрать свои слова обратно, он выпрыгнул из окна. Я был в душе, но все равно слышал как он упал. Я подумал, что это выпало из окна радио или парта, или что-то подобное, но никак не парнишка. Потом я услышал топот шагов по коридору и по лестнице. Я набросил халат и тоже спустился, а там лежит наш Джеймс Касл. Он был уже мертв, зубы вылетели, все вокруг было в крови, и все боялись к нему подойти. На нем был мой свитер, который я дал ему поносить. Тех ублюдков, которые заперли комнату, только исключили из школы. Даже в тюрьму не посадили.
Это все, что я мог вспомнить. Тех двух монашек за завтраком и этого паренька, Джеймса Касла, которого я узнал в Элктон Хиллс. Самое забавное, что я едва знал его, на самом деле. Он был одним из самых тихих ребят. Мы учились в одном классе, он сидел в другом конце класса и даже редко выходил к доске. В школе всегда есть такие ребята, которых редко вызывают к доске. Мне кажется, единственный раз, когда мы разговаривали, это когда он попросил поносить мой свитер. Я так и застыл на месте, когда он спросил, это было очень неожиданно. Помню, я чистил зубы в умывальнике, когда он спросил. Он сказал, что его кузен возьмет его покататься на машине. Я даже не думал, что он знает, что у меня есть свитер. Все, что я знал о нем это то, что его имя стояло перед моим в классном журнале: Кейбл Р., Кейбл У., Касл, Колфилд – до сих пор помню. По правде говоря, я чуть не отказался одолжить ему свитер, просто потому, что плохо знал его.
– Что? – спросил я у Фиби. Она что-то говорила мне, но я не слышал.
– Ты не можешь назвать даже одну вещь.
– Нет, могу. Могу.
– Тогда назови.
– Я люблю Алли, – сказал я, – и я люблю делать то, что делаю сейчас. Сидеть здесь с тобой, разговаривать, думать о разном и…
– Алли умер – ты всегда говоришь об этом! Если кто-то умер и уже попал на небеса, его нельзя по-настоящему любить.
– Я знаю, что он умер! Думаешь, не знаю что ли? Я все еще могу его любить, почему нет? Если человек просто умер, его нельзя разлюбить, черт побери, особенно если он был в тысячу раз лучше всех живых.
Моя Фиби не ответила. Когда ей нечего сказать, она не произнесет ни единого слова.
– Да и сейчас мне тут нравится, – сказал я, – то есть прямо сейчас. Сидеть здесь с тобой и болтать.
– Это совсем не то!
– Это как раз то! Точно то! Почему, черт возьми, нет? Люди всегда думают что то, это не то. Выбешивают до чертиков.
– Прекрати ругаться. Тогда назови что-нибудь еще. Скажи, кем ты хочешь быть. Например, ученым. Или адвокатом, или что-нибудь такое.
– Я не смог бы быть ученым. Я не способен к наукам.
– Тогда адвокатом, как папа.
– Адвокаты – это хорошо. Но это все равно мне не подходит, – ответил я, – я о том, что они хороши, если все время спасают жизни невинных людей, но в том то и дело, что адвокаты подобным не занимаются. Все, что они делают – это наживаются деньгами, играют в гольф, бридж, покупают машины и пьют мартини, и выглядят, как франты. И кроме того, даже если бы ты спасал людям жизни, то это потому, что ты действительно этого хочешь или просто, чтобы стать известным адвокатом, чтобы все хлопали тебе по плечу и поздравляли, когда ты выигрываешь дело, как в дешевых фильмах? Как узнать, что ты не стал фальшивкой? Очень сложно.
Я не был уверен, что моя Фиби понимала, что я несу. То есть она же просто маленькая девочка. Но, по крайней мере, она меня слушала. Если тебя, по крайней мере, кто-нибудь слушает, это уже неплохо. – Папа убьет тебя. Он обязательно тебя убьет, – сказала она. Впрочем, я не слышал. Я думал кое о чем другом – о чем-то безумном.
– Знаешь, кем бы я хотел быть? – сказал я, – знаешь кем бы я был, будь у меня чертов шанс?
– Кем? И прекрати ругаться.
– Знаешь песенку “Если ты ловил кого-то сквозь густую рожь”? Я бы…
– Там надо “Если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь”! – сказала Фиби, – “это стихи Роберта Бернса.”
Она была права. Там было “Если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь”. Я совсем забыл.
– Кажется, там все-таки было “Если ты ловил кого-то”, – сказал я, – “Впрочем, я представил всех этих маленьких детишек, играющих в огромном поле ржи. Тысячи малышей и никого больше вокруг – ни одного взрослого, кроме меня. И я стою на краю какой-нибудь крутой скалы, и все, что я должен делать – это ловить каждого, кто рискует сорваться со скалы вниз. Я о том, что они бегут и не смотрят куда, и я должен появиться и поймать их. Это все, что я должен делать целыми днями. Я просто буду ловцом во ржи. Я знаю, это звучит безумно, но это единственное, что мне на самом деле хочется. Это то, кем я хочу быть. Я знаю, это безумно.
Моя Фиби молчала долгое время. Потом она что-то произнесла:
– Папа тебя убьет.
– Мне уже как-то плевать, – ответил я. Я встал с кровати, потому что мне вдруг захотелось позвонить одному человеку, который был моим учителем английского В Элктон Хиллс. Теперь он жил в Нью-Йорке. Он ушел из Элктон Хиллс и стал преподавать английский в Нью-Йорском университете.
– Мне нужно позвонить, – сказал я Фиби, – Я вернусь. Не засыпай.
Я не хотел, чтобы она заснула, пока я отошел в гостинную. Я знал, что она не заснет, но все равно предупредил ее, на всякий случай.
Я подошел к двери, как вдруг она воскликнула:
– Холден!
И я обернулся.
Она сидела на кровати и выглядела очень мило.
– Я беру уроки икания у одной девочки, Филлис Маргуллис, – сказала она, – Послушай!
Я послушал, но не впечатлился.
– Хорошо, – сказал я.
И ушел в гостинную звонить своему старому учителю, мистеру Антолини.